могу вспомнить точных слов). К сожалению, всякий раз, когда его посещало подобное элегическое настроение, мать брала его к себе в постель.

По-моему, 5 января Ганс пришел утром к матери в кровать и рассказал следующее: «А ты знаешь, что сказала тетя М.? Что у меня славный балун»[140]. (Тетушка М. гостила у нас четыре недели назад и однажды наблюдала, как моя жена купает сына, и действительно сказала такое – негромко. Ганс услышал ее слова и приспособил их к своим потребностям.)

Далее, 7 января, он, как обычно, отправился с няней в городской парк, но на улице начал плакать и требовать, чтобы его отвели домой, «к мамочке». Дома на вопрос, почему он отказался идти дальше и расплакался, Ганс не пожелал признаться. До самого вечера он был, по обыкновению, весел, но вечером очевидно чего-то испугался, снова стал плакать, и его никак нельзя было увести от матери, к которой он непрерывно «ласкался». Когда же страх миновал, он вновь развеселился и ночью спал крепко.

На следующий день, 8 января, моя жена сама решила с ним погулять, чтобы понять, что такое творится с нашим сыном. Они отправились в Шенбрунн, куда Ганс раньше ходил охотно. Он опять расплакался, не хотел идти и явно чего-то боялся. Наконец он все-таки перестал упрямиться, но на улице им овладел несомненный страх. По возвращении из Шенбрунна он после долгого запирательства сказал матери: «Я боялся, что меня покусает лошадь». (Он и вправду вел себя беспокойно в Шенбрунне, когда замечал лошадь.) Вечером у него снова случился приступ, схожий со вчерашним, и он жаждал материнских ласк. Его успокоили, и он со слезами признался: «Завтра я должен опять пойти гулять», а позже проговорил: «Лошадь придет в мою комнату».

В тот же день мать спросила его, трогает ли он свою пипиську, и он ответил, что делает это каждый вечер, когда ложится в постель. На следующий день, 9 января, его предупредили, перед послеобеденным сном, не трогать рукой причинное место. После пробуждения спросили, как он себя вел, и он сказал, что все-таки на короткое время клал туда руку».

Все это вполне может служить началом страха и фобии. Мы видим, что налицо веские основание отделять одно от другого. Кроме того, материала, как кажется, вполне достаточно для того, чтобы определить течение болезни; никакой другой момент времени не является столь благоприятным для понимания, как эта, к сожалению, обычно пропускаемая или замалчиваемая начальная стадия. Расстройство начинается с мыслей, одновременно тревожных и приятных, а далее приходит страшное сновидение об утрате матери, к которой больше нельзя будет приласкаться. То есть привязанность к матери аномальным образом усугубляется. Вот основное проявление болезненного состояния Ганса. Нужно еще припомнить обе попытки совращения по отношению к матери: первая состоялась летом, вторая (расхваливание гениталий) произошла непосредственно перед возникновением боязни улицы. Эта повышенная привязанность к матери и перерастает в страх – каковой, как мы говорим, подвергается вытеснению. Мы пока не знаем, откуда идет побуждение к вытеснению; быть может, все дело в особой насыщенности детских эмоций, неподвластных обузданию, или в каких-то иных силах, нам покуда не открывшихся. Все это мы выясним позже. Беспокойство Ганса, соответствующее вытесненному эротическому влечению, лишено, как и всякий детский страх, объекта; это именно беспокойство, а не страх. Дитя не может знать, чего оно боится, и когда Ганс на прогулке с няней не желает признаваться, это происходит потому, что он сам еще не знает, чего боится. Он говорит то, что знает, – что на улице затосковал по маме, к которой мог бы приласкаться и с которой не хочет расставаться. Тут он со всей возможной прямотой раскрывает первую причину своего отвращения к улице.

Кроме этого, настроение, посещающее его два вечера подряд, перед сном, отчетливо окрашено тревогой в сочетании с желанием ласки. Это состояние доказывает, что в начале болезни у него еще не было фобии – ни страха перед улицей, ни боязни прогулок, ни даже испуга перед лошадьми. В противном случае его вечернее состояние было бы необъяснимым: кто перед тем, как ложиться спать, думает об улице или прогулке? Напротив, совершенно ясно, почему он преисполнялся опасений по вечерам, если принять, что перед сном наблюдалось увеличение либидо, направленного на мать (возможно, он стремился спать вместе с нею). Из своего гмунденского опыта он уже знает, что мать можно взять измором в подобном настроении, и он совсем не прочь добиться такого же результата в Вене. При этом не надо забывать, что в Гмундене часть времени он оставался наедине с матерью, так как отец был вынужден отлучаться; вдобавок в сельской местности привязанность Ганса распределялась между несколькими друзьями и приятелями, а в городе их не было, так что либидо опять нераздельно сосредоточилось на матери.

Итак, его беспокойство соответствует вытесненному желанию. Но нельзя утверждать, что оно тождественно этому желанию, ибо мы должны принимать во внимание факт вытеснения. Желание может целиком преобразиться в удовлетворение, когда желанный объект доступен. При лечении беспокойства подобная терапия будет бесполезной: беспокойство сохранится даже при удовлетворении желания. Оно больше не поддается обратному превращению в либидо; есть нечто, удерживающее либидо в состоянии вытеснения[141]. В истории Ганса это проявляется на той прогулке, когда мать вызывается сопровождать сына. Мальчик идет с матерью, но все равно страдает от беспокойства – иначе говоря, от неудовлетворенного стремления к ней. Конечно, беспокойство несколько ослабевает, ведь он позволяет увлечь себя на прогулку, тогда как накануне буквально заставил няню вернуться домой. К тому же улица не выглядит подходящим местом для ласк и для всего того, о чем способен грезить маленький влюбленный. Но это беспокойство выдержало испытание, и теперь нужно найти для него объект. На прогулке с матерью Ганс в первый раз высказывает опасение, что его может покусать лошадь. Откуда взялся повод для этой фобии? Быть может, из тех, еще неведомых нам комплексов, которые способствовали вытеснению и которые удерживают в вытесненном состоянии либидо к матери. Это непростая задача, и следует обратиться к течению болезни, чтобы отыскать правильный ответ. Некоторые намеки дает отец Ганса – допуская, что его словам можно доверять: он записывал, что Ганс всегда проявлял интерес к лошадям и большим их «пиписькам», что мальчик думал, будто у матери «пиписька» должна быть, как у лошадей, и т. д. На основании всего этого можно было бы предположить, что лошадь как бы замещает собою мать. Но если так, тогда откуда берется вечерний страх, что лошадь может зайти в его комнату? Скажут, что это вздорные страхи маленького ребенка. Однако неврозы,